About me
До поры до времени я отмалчивался. Но не потому, что мне сказать нечего — просто хотел вас послушать, друзья-читатели. И друзья, конечно, писатели…
Ну что ж, лезу в закрома. Роюсь, копаюсь, листаю, шебуршу, дышу бумажной пылью. Пожалуй, что вредная это работа — разбирать завалы собственных умонаслоений. Может, мне молоко положено, ммм?..
Ага, из-под бешеной десятилетней коровки, отвечает мне голос свыше — по тембру узнаю рогатого демиурга.
Так дайте же, дайте, отвечаю горячечно. Я вам сейчас же и отработаю, вот, извольте-с: «Мне 13 лет…»
…Мне тринадцать лет, и я мальчик. Впрочем, не факт — я ещё не определился. Мне нравится, например, надевать трусы моей старшей сестры — ей семнадцать, — примерять её лифчик, колготки и юбку. И я это делаю. Иногда. Когда уверен, что меня не застукают.
Особенно хороши дни, когда болеешь. Ну как бы простуда, лёгкое недомогание, головная боль, кашель… Температура 37,3. Тогда меня оставляют дома — вдвоём с кошкой, — а сами разбегаются по своим работам, учёбам, совещаниям, конференциям. Отлежись денёк, — говорят мне и наказывают пить витамины, антигриппин и ещё всякую дрянь. Впрочем, нет — микстура от кашля очень даже ничего. Называется «Пертуссин», но напоминает ликёр на травах. Он приятно разливается внутри и согревает грудь. Хотя кажется, что саму душу. От этого у меня складывается убеждение, что душа расположена в груди — где же ещё!..
Аппетита у меня нет, я лениво жую финики и запиваю горячим чаем. Ещё мне велят есть лимон — я отрезаю тончайшие ломтики и густо посыпаю их сахаром, слоем толщиной в палец — иначе жевать это невозможно. В одиннадцать утра мне звонит мама и спрашивает: ты позавтракал? Она задаёт ещё кучу дурацких вопросов, и я вынужден подробно рассказывать, что и как. Надень шерстяной свитер, лыжные носки, сядь в кровати и читай учебник истории, — говорит она напоследок. — Вечером перескажешь мне прочитанный материал. Как называется тема урока? — «Завоевательные походы первых русских князей», — покорно отвечаю я. Естественно, без запинки — у меня хорошая память. Я вообще способный.
Только вот военные походы князей меня совершенно не интересуют. Хотя знай я, что победители насиловали девок, я бы, возможно, почитал. Чтобы представить себе подробности — как именно это происходило. Пусть и по косвенным признакам: детали одежды и быта, обычаи, нравы и проч. Но учебник до жути скучный: про дружину, доспехи; он изобилует цифрами вперемешку с непонятными словами. И ни слова о любовных поползновениях…
Я слезаю с лежбища и слоняюсь по дому в поисках чего-нибудь вдохновляющего. Пусто. Пресно. Сонно. Спит свернувшись клубочком сытая кошка — между нами, кастрированная. На кухне ритмично потрескивает остывающий чайник; в ванной мерно капает из крана вода; в гостиной, словно в такт ей, гулко тикают напольные часы с маятником. Мне бы задуматься об энтропии Вселенной, о ходе Времени, о месте индивидуума в Мироздании. Но это всё почему-то волнует меня не больше, чем завоевательные походы русских князей.
Тогда я решаюсь зайти в Дашину комнату. Это не то что бы строго запрещено, но не приветствуется посещать комнату в отсутствие хозяина. Даша даже терпеть не может, когда мама наводит у неё порядок, и если б узнала, что я роюсь в её вещах, в тот же час объявила меня персоной нон-грата — был бы дипломатический скандал. Сама сестра, пожалуй, не является для меня объектом вожделения — меня влекут исключительно её девичьи штучки, то, что составляет для меня тайну: её украшения, игрушки, бельё. Особенно почему-то бельё. Оно ведь точно такое, как на возбуждающих меня телах незнакомок, которых я вижу повсюду: на улице, в магазине, в школе. И конечно, на фотках.
Это чувство не связано с симпатией к некоторым девочкам, с которыми я дружу, — это что-то совсем другое. Это чисто животное — лучше сказать нижне-животное: оно зарождается в низу живота и разбегается мурашками по всему мне — похоже на действие пертуссина, но греет вовсе не душу. За несколько секунд оно достигает кончиков пальцев — им хочется щупать то, что я вижу, во что упёрт мой волчий взгляд — невозможно отвести глаз. Не было случая, чтобы это касалось знакомых девчонок с их именами, фамилиями, всякими там характерами и разговорами (об уроках, делах или играх) — эти просто друзья, равно как и мальчишки. Нет, то чувство касается исключительно незнакомых, чужих — как будто бы неодушевлённых!
В точности, как и с сестрой: разговоры с ней меня не возбуждают, а вот трусики её — да! У меня есть стойкая уверенность, что именно тут, в этом кусочке материи заключена неимоверно важная тайна. Непостижимо сладкая! Пользуясь тем, что на мне лишь длинный серый свитер и грубые шерстяные носки, тоже серые, я надеваю на себя Дашины розовые трусы. Они очень гладенькие и эластичные — буквально облепляют меня. Подхожу к зеркалу и рассматриваю себя в этом месте — похож на балетного. Я поправляю свою колбаску, двигаю туда её и сюда, кладу так и этак, трогаю её через девчачьи трусики — это приятно. Приятнее, чем просто под одеялом. Действительно, в этой тонкой розовой тряпице есть некое волшебство, я каким-то таинственным образом с нею взаимодействую, она меня возбуждает, щекочет, волнует — почему?
Извиваясь влезаю в капроновые колготки, сажусь против зеркала, закидываю ногу на ногу. Пристально вглядываюсь в отражение этой позы — она развратна, она излучает соблазн. Двумя руками натягиваю свитер на колени — вот так они делают! Поворачиваю скрещенные ноги вправо и влево — свитер неумолимо ползёт наверх, оголяя бёдра, — это пахнет самим вожделением: я ощущаю изнутри то — ползучее, скользкое, коварное, — что, видимо, ощущает соблазнительница. И одновременно наблюдаю картинку в зеркале — уже как соблазняемый, жертва, кролик. С красными от страсти глазами.
Снова поправляю край свитера — я ведь хорошая девочка, у меня ничего не должно быть видно! — проверяю ладонью, проводя ею вверх по бедру, не видны ли трусики. Приподнимаю опорную ногу, вытягивая носочек — а так? А так уже ближе к порно: эти мальчишки только и ждут момента, когда — быстрым движением меняю ноги! — трусы мои мелькнут над голяшками ног: розовые!
Ну розовые, розовые — и что с того, придурок!
А там, в трусиках, у меня всё горяче!е, оно набухает и топорщится, зудит и млеет — наверное, и у них точно так же, ммм?!.. Медленно-медленно я развожу перед зеркалом ноги и двумя руками тискаю то, что запрятано внутрь белья — тискаю, тискаю, тискаю, яростно, смачно, рьяно: так прокажённый сдирает вместе с кожей лущащуюся коросту — обречённо, до крови, с мясом. Это уже неостановимо — щекотка бежит туда со всех ног, со всех рук, под розовое, в это средоточие страсти; бёдра сводятся и разводятся вновь, колготки все уже спущены до колен, они безвольно болтаются чёрте где — это уже изнасилование, взятие побеждённых победителями, торжество силы над слабостью, власть хаоса, триумф энтропии, крушение мироздания. Пальцы впиваются в трусики, гладят и теребят там, теребят резче и гладят нежнее, дразня и мучая — от зеркала ничего не утаишь!
Кого я трогаю в этот момент — тело девочки? Своё тело? Разницы нет, всё смешалось в доме Облонских. И вот: по бледно-розовому растекается тёмно-влажное, пульсирует в предсмертной агонии, ещё, ещё и ещё. Потом замирает.
О бедная Даша, сестра моя ро!дная, единокро!вная, когда б она знала!..
Вот вы говорите, инцест-инцест — какие тут, к чёрту, семейные страсти?! Наверное, если б Даша дала мне однажды — не будем уточнять, что: хотя бы нюхнуть (услады), не говоря уж лизнуть, — вот тогда бы я воспылал. К сестрёнке. А не к её тряпицам — розовому цвету, шелковистому блеску капрона, возрасту набухания и цветения, запаху юной женщины — этим безличным магнитам пола, инородного нежного пола. Если не сказать — секса. Именно: я подвергся гравитации секса как такового, с шестикратными перегрузками при посещении девичьей комнаты; примеряя чуждый мне пол, был раздавлен, истёк, растёкся — при чём тут именно Даша, могла быть Маша, Полина, Юля…
Я думаю это всё, пока застирываю испачканные трусы и сушу их феном, закрывшись в ванной — вдруг неожиданно кто-нибудь явится и застукает меня за этим грязным делом. Впрочем, почему грязным — разве это не очищение? Или даже самоочищение? А может, самоочищение и есть самое грязное дело из всех мыслимых?..
Я бы, пожалуй, пошёл на философский. Но там надо сдавать историю, а меня совершенно не интересуют походы русских князей. Может, тогда в писатели?..
Мне тринадцать лет, и я ещё не определился. Я — юноша, обдумывающий житьё. Под мерное капанье воды из-под крана, заглушаемого шумом работающего фена, нагнетающего поток горячего воздуха на розовые трусики, висящие на полотенцесушителе. Они колышутся под этим диким напором — кажется, что в такт с моим сердцем — нервно, неровно, непредсказуемо. В то время как часы в гостиной колышут своим маятником совершенно равномерно.
Совершенно — потому что равномерно. Моему сердцу понадобится полвека, чтобы обрести подобный ритм. Сколько воды утечёт…
Ну что ж, лезу в закрома. Роюсь, копаюсь, листаю, шебуршу, дышу бумажной пылью. Пожалуй, что вредная это работа — разбирать завалы собственных умонаслоений. Может, мне молоко положено, ммм?..
Ага, из-под бешеной десятилетней коровки, отвечает мне голос свыше — по тембру узнаю рогатого демиурга.
Так дайте же, дайте, отвечаю горячечно. Я вам сейчас же и отработаю, вот, извольте-с: «Мне 13 лет…»
…Мне тринадцать лет, и я мальчик. Впрочем, не факт — я ещё не определился. Мне нравится, например, надевать трусы моей старшей сестры — ей семнадцать, — примерять её лифчик, колготки и юбку. И я это делаю. Иногда. Когда уверен, что меня не застукают.
Особенно хороши дни, когда болеешь. Ну как бы простуда, лёгкое недомогание, головная боль, кашель… Температура 37,3. Тогда меня оставляют дома — вдвоём с кошкой, — а сами разбегаются по своим работам, учёбам, совещаниям, конференциям. Отлежись денёк, — говорят мне и наказывают пить витамины, антигриппин и ещё всякую дрянь. Впрочем, нет — микстура от кашля очень даже ничего. Называется «Пертуссин», но напоминает ликёр на травах. Он приятно разливается внутри и согревает грудь. Хотя кажется, что саму душу. От этого у меня складывается убеждение, что душа расположена в груди — где же ещё!..
Аппетита у меня нет, я лениво жую финики и запиваю горячим чаем. Ещё мне велят есть лимон — я отрезаю тончайшие ломтики и густо посыпаю их сахаром, слоем толщиной в палец — иначе жевать это невозможно. В одиннадцать утра мне звонит мама и спрашивает: ты позавтракал? Она задаёт ещё кучу дурацких вопросов, и я вынужден подробно рассказывать, что и как. Надень шерстяной свитер, лыжные носки, сядь в кровати и читай учебник истории, — говорит она напоследок. — Вечером перескажешь мне прочитанный материал. Как называется тема урока? — «Завоевательные походы первых русских князей», — покорно отвечаю я. Естественно, без запинки — у меня хорошая память. Я вообще способный.
Только вот военные походы князей меня совершенно не интересуют. Хотя знай я, что победители насиловали девок, я бы, возможно, почитал. Чтобы представить себе подробности — как именно это происходило. Пусть и по косвенным признакам: детали одежды и быта, обычаи, нравы и проч. Но учебник до жути скучный: про дружину, доспехи; он изобилует цифрами вперемешку с непонятными словами. И ни слова о любовных поползновениях…
Я слезаю с лежбища и слоняюсь по дому в поисках чего-нибудь вдохновляющего. Пусто. Пресно. Сонно. Спит свернувшись клубочком сытая кошка — между нами, кастрированная. На кухне ритмично потрескивает остывающий чайник; в ванной мерно капает из крана вода; в гостиной, словно в такт ей, гулко тикают напольные часы с маятником. Мне бы задуматься об энтропии Вселенной, о ходе Времени, о месте индивидуума в Мироздании. Но это всё почему-то волнует меня не больше, чем завоевательные походы русских князей.
Тогда я решаюсь зайти в Дашину комнату. Это не то что бы строго запрещено, но не приветствуется посещать комнату в отсутствие хозяина. Даша даже терпеть не может, когда мама наводит у неё порядок, и если б узнала, что я роюсь в её вещах, в тот же час объявила меня персоной нон-грата — был бы дипломатический скандал. Сама сестра, пожалуй, не является для меня объектом вожделения — меня влекут исключительно её девичьи штучки, то, что составляет для меня тайну: её украшения, игрушки, бельё. Особенно почему-то бельё. Оно ведь точно такое, как на возбуждающих меня телах незнакомок, которых я вижу повсюду: на улице, в магазине, в школе. И конечно, на фотках.
Это чувство не связано с симпатией к некоторым девочкам, с которыми я дружу, — это что-то совсем другое. Это чисто животное — лучше сказать нижне-животное: оно зарождается в низу живота и разбегается мурашками по всему мне — похоже на действие пертуссина, но греет вовсе не душу. За несколько секунд оно достигает кончиков пальцев — им хочется щупать то, что я вижу, во что упёрт мой волчий взгляд — невозможно отвести глаз. Не было случая, чтобы это касалось знакомых девчонок с их именами, фамилиями, всякими там характерами и разговорами (об уроках, делах или играх) — эти просто друзья, равно как и мальчишки. Нет, то чувство касается исключительно незнакомых, чужих — как будто бы неодушевлённых!
В точности, как и с сестрой: разговоры с ней меня не возбуждают, а вот трусики её — да! У меня есть стойкая уверенность, что именно тут, в этом кусочке материи заключена неимоверно важная тайна. Непостижимо сладкая! Пользуясь тем, что на мне лишь длинный серый свитер и грубые шерстяные носки, тоже серые, я надеваю на себя Дашины розовые трусы. Они очень гладенькие и эластичные — буквально облепляют меня. Подхожу к зеркалу и рассматриваю себя в этом месте — похож на балетного. Я поправляю свою колбаску, двигаю туда её и сюда, кладу так и этак, трогаю её через девчачьи трусики — это приятно. Приятнее, чем просто под одеялом. Действительно, в этой тонкой розовой тряпице есть некое волшебство, я каким-то таинственным образом с нею взаимодействую, она меня возбуждает, щекочет, волнует — почему?
Извиваясь влезаю в капроновые колготки, сажусь против зеркала, закидываю ногу на ногу. Пристально вглядываюсь в отражение этой позы — она развратна, она излучает соблазн. Двумя руками натягиваю свитер на колени — вот так они делают! Поворачиваю скрещенные ноги вправо и влево — свитер неумолимо ползёт наверх, оголяя бёдра, — это пахнет самим вожделением: я ощущаю изнутри то — ползучее, скользкое, коварное, — что, видимо, ощущает соблазнительница. И одновременно наблюдаю картинку в зеркале — уже как соблазняемый, жертва, кролик. С красными от страсти глазами.
Снова поправляю край свитера — я ведь хорошая девочка, у меня ничего не должно быть видно! — проверяю ладонью, проводя ею вверх по бедру, не видны ли трусики. Приподнимаю опорную ногу, вытягивая носочек — а так? А так уже ближе к порно: эти мальчишки только и ждут момента, когда — быстрым движением меняю ноги! — трусы мои мелькнут над голяшками ног: розовые!
Ну розовые, розовые — и что с того, придурок!
А там, в трусиках, у меня всё горяче!е, оно набухает и топорщится, зудит и млеет — наверное, и у них точно так же, ммм?!.. Медленно-медленно я развожу перед зеркалом ноги и двумя руками тискаю то, что запрятано внутрь белья — тискаю, тискаю, тискаю, яростно, смачно, рьяно: так прокажённый сдирает вместе с кожей лущащуюся коросту — обречённо, до крови, с мясом. Это уже неостановимо — щекотка бежит туда со всех ног, со всех рук, под розовое, в это средоточие страсти; бёдра сводятся и разводятся вновь, колготки все уже спущены до колен, они безвольно болтаются чёрте где — это уже изнасилование, взятие побеждённых победителями, торжество силы над слабостью, власть хаоса, триумф энтропии, крушение мироздания. Пальцы впиваются в трусики, гладят и теребят там, теребят резче и гладят нежнее, дразня и мучая — от зеркала ничего не утаишь!
Кого я трогаю в этот момент — тело девочки? Своё тело? Разницы нет, всё смешалось в доме Облонских. И вот: по бледно-розовому растекается тёмно-влажное, пульсирует в предсмертной агонии, ещё, ещё и ещё. Потом замирает.
О бедная Даша, сестра моя ро!дная, единокро!вная, когда б она знала!..
Вот вы говорите, инцест-инцест — какие тут, к чёрту, семейные страсти?! Наверное, если б Даша дала мне однажды — не будем уточнять, что: хотя бы нюхнуть (услады), не говоря уж лизнуть, — вот тогда бы я воспылал. К сестрёнке. А не к её тряпицам — розовому цвету, шелковистому блеску капрона, возрасту набухания и цветения, запаху юной женщины — этим безличным магнитам пола, инородного нежного пола. Если не сказать — секса. Именно: я подвергся гравитации секса как такового, с шестикратными перегрузками при посещении девичьей комнаты; примеряя чуждый мне пол, был раздавлен, истёк, растёкся — при чём тут именно Даша, могла быть Маша, Полина, Юля…
Я думаю это всё, пока застирываю испачканные трусы и сушу их феном, закрывшись в ванной — вдруг неожиданно кто-нибудь явится и застукает меня за этим грязным делом. Впрочем, почему грязным — разве это не очищение? Или даже самоочищение? А может, самоочищение и есть самое грязное дело из всех мыслимых?..
Я бы, пожалуй, пошёл на философский. Но там надо сдавать историю, а меня совершенно не интересуют походы русских князей. Может, тогда в писатели?..
Мне тринадцать лет, и я ещё не определился. Я — юноша, обдумывающий житьё. Под мерное капанье воды из-под крана, заглушаемого шумом работающего фена, нагнетающего поток горячего воздуха на розовые трусики, висящие на полотенцесушителе. Они колышутся под этим диким напором — кажется, что в такт с моим сердцем — нервно, неровно, непредсказуемо. В то время как часы в гостиной колышут своим маятником совершенно равномерно.
Совершенно — потому что равномерно. Моему сердцу понадобится полвека, чтобы обрести подобный ритм. Сколько воды утечёт…
8 jaar geleden
